Чужой - Минувшее

Август 1941. Когда в деревню пригнали третью колонну пленных, Столбову уже был привычен их вид и тишина, повисшая в воздухе, после того как она остановилась. В этой колонне уже не было командного состава и тех, кто мог сменить положение пленных солдат на положение победителей. Командный состав был отсортирован ещё в самом начале формирования колонны. Большая часть командного состава расстреляна, так как была не способна идти по причине полученных в боях ранений (они не покидали поле боя даже тяжело раненными), а оставшиеся отправлены другой колонной в противоположную сторону. Командиров отделяли сразу для подавления воли солдат. В общей колонне, вымотанные в боях и видевшие  смерть товарищей рядом,  пленные солдаты молча дрожали за свою жизнь и судьба страны, судьба соседей по строю их волновала меньше всего. Тех, кто мог оказать на них моральное давление, здесь не было. Просто хотелось жить. Совесть и долг перед Родиной, здесь были иллюзией и был лишь стыд за то, что ты здесь в грязной колонне пленных, а не там,  среди победивших тебя конвойных.

- Эй, господин офицер! - неожиданно выкрикнул в гнетущей тишине не приметный с начало солдат из второго ряда колонны, - мне есть, что вам сказать.

Солдат как солдат. Таких пленных было много. Лишь несколько «но»:

- Грязная гимнастёрка сидела на нём как-то очень уж складно, как будто бы только надетая (или это только так казалось?);

- Ни каких следов подавленности или не уверенности;

- Никто не понял, на каком он говорил языке, но его понял немецкий капитан;

- Когда он вышел из колонны ни один из охранников не двинулся с места;

- И последнее: казалось, что его никто не видит ни охрана, ни пленные, только немецкий капитан и Столбов.

Он вышел из колонны и уверенно подошёл к капитану, наклонился и тихо что-то сказал ему на ухо. Тот вскинул брови, пожал плечами и тихо приглашающим жестом махнул в сторону избы. И они пошли рядом и так же вместе вошли в избу.

Столбову надо было следовать далее, и он пошёл к машине. Охранник открыл перед Столбовым  дверцу машины.  Уже сидя в машине Столбов, увидел, как из избы вышел капитан в сопровождении переодевшегося в чистую гражданскую одежду пленного и приказал солдату у мотоцикла спешиться. После этого пленный сел на мотоцикл и поехал в сторону фронта на восток, а капитан ушёл в избу. Никто при этом не проявил к этой сцене никакого интереса. Охрана погнала колонну дальше на запад.

Уже после войны Столбов встретил того немецкого капитана и поинтересовался этим случаем 1941 года. Тот поначалу всё отрицал, но после рассказал. Тот пленный молчал, но капитан готов был поклясться, что он услышал голос собеседника в самом себе. И он выполнял команды, отдаваемые ему этим голосом. Он отдал ему вещи из сундука в избе и приказал солдату передать мотоцикл пленному. А вечером у него случился странный приступ и его отвезли в госпиталь. В госпитале он пролежал в забытье месяц и после был признан не годным к службе. Прибыв в свой родной город Кельн, он поступил на службу на предприятие, где и работал в управлении до конца войны. Всё это время его мучили головные боли, но в августе 1945 всё прекратилось.

Кто был тот пленный, капитан не знал, но в голове прочно запали слова «май» и «1945». Столбов уже было хотел уходить, но спросил неожиданно:

- А хотели бы вы знать правду, о том, что с Вами в тот день произошло?

- Да, - ответил бывший капитан вермахта, - но, что Вы знаете об этом.

- Вы сами мне всё расскажите. Я ввиду вас в гипнотическое состояние, - сказал Столбов и приступил к сеансу гипноза.

Вот что он узнал:

«В доме нас двое. Я не вижу лица собеседника, но всей душой хочу ему быть полезным. Он говорит, что его одежда пришла в негодность, и я хочу отдать ему свой мундир. Он отказывается, и я принимаю это как милость. Я начинаю вспоминать, что видел одежду, оставшуюся от прежних хозяев дома в сундуке. В моей голове проноситься мысль: достойна ли эта одежда моего собеседника. Я слышу в голове ответ, что он готов её одеть. И снова я чувствую снизошедшую радость, что я могу быть полезен своему собеседнику. Он одевается, я беру в руки его грязную одежду и хочу оставить её себе, но он говорит снова во мне, что одежду следует сжечь после его ухода. Он говорит, что ему пора идти,  и я понимаю, что ему надо помочь добраться удобным способом до места его назначения. Мне интересно, куда ему надо добраться, но я не смею спросить. Слышу ответ: «Алтай» и приглашение приехать к нему после войны. И тут предшествуя моему вопросу, слышу «май 1945». После этого выхожу из дома и приказываю солдату передать мотоцикл и не дождавшись отъезда незнакомца иду в дом и начинаю сжигать в печи одежду оставленную моим собеседником.  В кармане сжигаемой  гимнастёрке обнаруживаю странный металлический цилиндрик кладу его в свой карман и тут же теряю сознание».

- В госпиталь  меня доставили на следующее утро, где я пролежал три месяца и после был признан не годным к службе, – выйдя из состояние гипноза, рассказал бывший капитан Вермахта. – В декабре я вернулся в родной Кёльн и поступил на службу. И до войны я был одинок (родители умерли рано: отец после войны вернулся инвалидом (после атаки под Ипром), а мать в 1936 году просто устав бороться за существование в нищей стране), а после того случая стал ещё более искать одиночества. Только в соборе я стал находить тот покой, что искал всегда. До войны было не так. А теперь после того, как я вернулся живым с войны, я увидел в этом знак свыше. Ведь через час после того, как меня увезли, русские нанесли артиллерийский удар по деревни. Из моего подразделения никто не выжил. Даже те немногочисленные раненные, которых вывезли оттуда, умерли  в госпитале. Я услышал эту новость, когда очнулся в госпитале.

Мой родной Кёльн был почти разрушен постоянными бомбёжками английских бомбардировщиков. Меня, как фронтовика, не принуждали к расчистки завалов, но я, если не был на службе, ходил на такую работу добровольно. На наиболее опасных завалах работали пожарные команды. В них почти не было мужчин младше пятидесяти пяти лет. Что меня удивляло, я никогда не видел на расчистках команд военнопленных. В какой-то момент мне показалось, что их совсем нет в моём городе. Но однажды, когда я вечером торопился со службы, я их увидел. Их везли на крытых брезентовыми  тентами машинах под охраной солдат. Гауфтман, командующий расчисткой, остановил колонну и подошел к окну двери рядом с водителем. Гауфтман что–то сказал, сидящему рядом с водителем лейтенанту, указывая на обломки дома. Тот лишь криво усмехнулся и показал какое-то удостоверение. Гауфтман козырнул, и колонна поехала далее. Как я потом случайно узнал, это были те пленные, которым предложили работать над ракетным проектом в Кёльнском университете. Под Кёльном было создано специальное лагерное отделение, где они и жили и работали. В конце апреля 1945 года они были умерщвлены и переодеты в форму офицеров СС, а их места заняли эссесовцы из Пенемюнда.

- А что стало с тем цилиндром? Вероятно, он пропал в госпитале? – спросил Столбов.

- Отнюдь. Цилиндр я привёз с собой в Кёльн и показывал знакомому химику в университете. Здесь-то он и был утерян, по словам лаборанта, а меня вызвали в управление по делам граждан в отделение СС, где я имел разговор с людьми в штатской одежде, но явно военной выправкой. Записав откуда у меня данный предмет, они велели мне подписать ряд документов запрещающих мне упоминать, где-либо о данном цилиндре и о предмете разговора с ними.  После этого меня никто не беспокоил. Через месяц меня наградили «Крестом второй степени» и назначили пенсию. Приступы головной боли после этого стали реже, а в августе 1945 резко прекратились.  За день до этого ночью у меня было ведение того пленного солдата, а утром мне показалось, что я видел похожего на него прохожего в толпе на площади. Я не такой рьяный верующий, но с того дня я стал часто посещать собор. Я молюсь. Мне не спасти свою душу. Я совершил ошибку, пойдя на войну. Я – чужой для этого мира. Я ...

Капитан замолчал и закрыл глаза. Он сидел, тяжело положив руки на стол. Столбов молча вышел.